Резюме
Период Семилетней войны пока не избалован вниманием отечественных историков. Редкие исключения подразумевают “классическую” военную или политическую историю. Предлагаемая статья меняет этот фокус, опираясь на новые источники. Речь идет об уникальном архиве из более чем ста частных писем офицеров “российско-императорской армии”, захваченных пруссаками вскоре после битвы при Цорндорфе (14/25 августа 1758 г.). Едва ли не впервые появляется возможность судить о внутреннем мире российского дворянина в этой войне на основе современных событиям эго-документов. Баталия, оказавшаяся одной из самых жестоких в войнах XVIII-XIX вв., страх смерти, шок пережитого – служат катализатором для становления новой личности, вызревания системы ценностей, придающих смысл существованию человека на войне. Идя за текстами писем, статья анализирует эмоционализацию поведения елизаветинских офицеров, меняющуюся роль семейных отношений и чувств. На этом фоне в частных письмах “вторым эшелоном” следуют отголоски “больших нарративов” – комплекс страха и чести; протонациональные различения “наших” / “отечества”; интериоризация веры. Вне “ордер-де-баталии” армия представляется как стихийно организующееся сообщество. Опыт войн делает ее инкубатором идей: мы наблюдаем переходы, культурное расслоение, взросление елизаветинского офицерства и появление этоса Просвещения.
к.и.н. Денис Сдвижков
Германский исторический институт в Москве
<1>
Мое сообщение посвящено периоду Семилетней войны. Именно “сообщение”, в стиле археографов позапрошлого века, которое еще нуждается в аналитической шлифовке и огранке. Тем не менее, хотелось бы представить первые результаты.
<2>
Семилетняя война с полным правом может претендовать в России на ярлык одной из “незнаменитых” – ее 250-летние юбилеи проходят незаметно. Между тем, на этой фактически первой мировой войне Россия хотя и не приобрела земель, но получила новых полководцев и по сути новую армию, без которой был бы невозможен золотой Екатерининский век. Об армии и пойдет речь.
<3>
Почему именно 1758-й? В сентябре этого года спустя месяц после баталии при Цорндорфе между русскими и армией Фридриха пруссакам вылазкой из Ной-Штеттина удалось перехватить в польском приграничье одного из курьеров, курсировавших между Петербургом и действующей армией. В кожаном мешке наряду с официальной корреспонденцией было более ста частных писем разного объема.
<4>
Письма попали в королевскую канцелярию, где их выборочно перевел Леонард Эйлер, известный академик и знаток русского языка. Он приехал на двадцать лет в Берлин, прежде чем снова вернуться в Петербург, разругавшись с Фридрихом II. Кропотливый бисерный почерк Эйлера с расшифровкой русских каракулей смотрится почти иллюстрацией “Игр разума”, до сих пор помогая понять выцветшие чернила писем… Материалы отложились в фонде Тайного совета (Geheimrat) кайзера, благодаря чему и уцелели – собственно Военный архив Пруссии в Потсдаме погиб в 1945 г. Русские письма же, несмотря на все перипетии, так и остались в конвертах, частично даже не пронумерованные.
<5>
Состав корреспонденции вполне отражает характер армии как “российско-императорской”: помимо скорописи русских офицеров, около трети составляют письма остзейцев, есть корреспонденция на французском, и даже несколько посланий на грузинском, из Грузинского гусарского полка. Получается своеобразный срез настроений и чувств “великого и многонародного города”, как именовал действующую армию А.Т. Болотов.
<6>
Материал задает тему в середине между “антропологическим” интересом к коллективным практикам, к rank and file – и классической историей войн. Человек на войне, но человек не “простой”, а “непростой”. Те, кто, обладая культурным запасом, доступен “большим нарративам” и может их использовать в наделении смыслом происходящего – то есть офицерство. Пассажи из писем я постараюсь хотя бы пунктиром поставить в сравнительный контекст, помогающий различить проблематику человека на войне вообще от специфики русского офицера-дворянина.
<7>
Россия воевала большую часть XVIII в., 56 лет, но военная сторона дворянской жизни остается в тени Просвещения. Войны XVIII в. – преимущественно во власти истории дипломатии и “мундирологии”. Между тем связь “опыта войны” с “эпохой разума”, “человека с ружьем”, каким был русский дворянин, во всяком случае, до Манифеста 1762 г., с “философом” второй половины века по-прежнему требует уточнения.
<8>
Переживание баталии человеком XVIII в. как События с большой буквы, event, воспринимающего наряду с другими, хотя бы частично, сакральный смысл литургии, подходит для этого как нельзя лучше.
“Безпримерное происшествие”
<9>
Напомню, идет третий, а для России второй год Прусской войны, названной впоследствии Семилетней. После рейда Апраксина 1757 г. в январе следующего, 1758 г. уже под командованием Вилима Фермора русская армия вновь выступает в поход. Русские занимают Кенигсберг и к лету этого года неспешно доходят до Одера в 80 км перед Берлином. Фридрих II стремительно перебрасывает свои войска с австрийского направления и 14/25 августа 1758 г. с намерением, как тогда бы сказали, “сюрпренировать” русскую армию атакует ее у деревни Цорндорф недалеко от Кюстрина.
<10>
То, что происходит дальше, выходит за пределы понимания и расчетов Фридриха и Фермора, и ставит после в тупик не одного Клаузевица, который назвал Цорндорф “самым странным сражением Семилетней войны”. По своей жестокости и эмоциональному накалу сюда меньше всего подходит ходячий термин “войны в кружевах”. Пруссаков напутствуют сообщения о русских зверствах, голод и жажда многодневного марша и приказ Фридриха – пардону не давать. Русским отрезаны все пути к отступлению, и они дерутся с мужеством отчаяния.
<11>
Zorndorf можно перевести как “деревня гнева”, и в данном случае nomen est omen. Генерал Петр Панин c полным правом напишет о ней Ивану Ивановичу Шувалову как “от обеих сторон наикровопролитнейшем и конечно многие веки безпримерном происшествии”. По соотношению потерь к численности армии эта битва действительно одна из самых кровопролитных в XVIII-XIX вв. В последующем с ней сравнимо только Бородино, а затем надо будет ждать до Первой мировой, уже с большой буквы.
<12>
С моей эгоистической точки зрения, жаль, что пруссаки не перехватили русского курьера сразу после битвы. А с другой стороны, – за прошедшие три-четыре недели респонденты смогли более или менее внятно сформулировать свои эмоции для себя и других. Письма пишутся несколько раз со схожим содержанием, в надежде, что хотя бы одно из них дойдет со случившейся оказией. Поскольку это третий курьер после битвы, то типичны фразы “О батали нашей что была 14 августа я неоднократно уже писал”, “я уже после батали третье писмо пишу”, – хотя были и такие, кто писал чаще. Выражения устоялись, о баталии уже судят отчасти ретроспективно и оценочно.
<13>
Каков этот контекст, в который вписывается непосредственный опыт? Он уже может быть историческим – причем оценки даются вполне трезвые: “эта баталия была не вилемстранская да и не палтавская”. Но главным остается контекст европейский: “Сам король говорил что он впервые от роду своево дерется с настоящими солдатами и не думал никогда что б русския солдаты были столь наполнены храбростию”, “удивлялся стая батальи что ни ево ни наша не могла преодолеть”. Обилие именно таких высказываний позволяет видеть тут основную легитимацию “далекой войны” для русских офицеров – самоутверждение свое и державы.
<14>
Кто пишет? По рангу от генерала до подпоручика, то есть обер-, штаб-офицеры и генералитет. Это все полевые полки – гвардия, как известно, осталась в России. Многие оговариваются, что большие пакеты курьер не принимает, поэтому, к сожалению их и моему, вынуждены ограничиться самым насущным. Офицерские экипажи были разграблены при баталии, не хватает бумаги и чернил – многие пишут разведенными.
<15>
Почему не пишут остальные? И по этим материальным соображениям, и потому, что не все могут передать письма. В общем можно принять, что перед нами тут некая выжимка хотя бы относительно образованного слоя армии. Об остальных пастор Христиан Теге из русской армии напишет, что ему “пришлось жить с грубыми офицерами, которых образ жизни и привычки внушили мне отвращение” и постарался сыскать других товарищей. Те, кто пишут –явно те самые “другие товарищи”. Но и внутри этой пишущей группы очевидны разделения – культурный водораздел проходит еще внутри офицерства, как и внутри разнородного конгломерата дворянства вообще. Поскольку есть и совсем дремучие новонабранные из гарнизонов и ландмилиции, то нередки письма, и по стилю и по содержанию мало отличимые от солдатских грамоток.
<16>
Что и как пишут? Тут важно не насиловать источники. Описания баталии и армейской жизни не обязательно главное. Иногда их и вообще нет – частично, вероятно, потому, что подробности описали в предыдущей почте. Частично – так как знали, что за этой войной следят с интересом дома – о баталии “уже я уповаю вы известны”. Главная тема –дома, “покоя” и связующие их с домом мостики – передача поклонов, возможности отпуска из армии, указания по ведению хозяйства, инструкции “не оставлять деревеньку” или, на худой конец, “смотреть дамишку”.
“Махотка моя хрустальная” – “Верный вам муш”
<17>
Эпистолярная культура несет переходные черты: как раз конвенциональная передача поклонов сохраняет московское наследие. Пусть уже не с таким формализмом, как в XVII в., но у офицеров попроще соответствующая часть занимает до трети текста, – драгоценные бумагу и чернила на это не жалко. В то же время композиция и формулировки писем эклектичны, и старожитная наивность (“чтоб скорей увидитца всем не без надежды, а таперь хотя и заошно, навсегда верный твой друк”) перемежается с щегольскими формулами новых письмовников (“прикладов”) типа “в протчем поруча себя в неотменную ко мне вашу милость пребуду пока жив с должным высокопочитанием и совершенною преданностию” и т.п.
<18>
Функцией переписки остается, прежде всего, информативная, и главная понятная новость вообще и особенно после баталии – “я еще жив”. Но видима уже и потребность “излить душу”, выстроить эмоциональные связи с собеседником. Так, вымоченный осенним померанским дождем капитан Никифор Шварц грустит: “Не приходят, поверь, душа моя, на разум никакия те утехи, которыя прежде нас веселили, они толко тенью глазам нашим и в самыя бывают те часы, в кои мы веселитца случаи находили <…> Пиши душа моя Братец ко мне о всяких поведениях которые бы мы хоть слыша мало порадоватца духом могли”.
<19>
Прежде всего, конечно, эмоции относятся к семейным связям, на чем я как раз не смогу подробно остановиться – это отдельная тема. В традиционных письмах жене адресуется только приписка из обстоятельного письма матери. Таких писем тут немало, но изобилуют и примеры иной стилистики: “Сердце дорогое мое, радасть Алексашенька. Я тебя, моего искренего друга, от сердца маего целую”.21 Или такое, особенно знаменательное: “Надежно произведену быть в подполковники <…> да разсуждение мое отстается <…> без согласия с тобой, душа моя, оного никак учинить не могу”.22
<20>
“Любовь”23 в галантном ее понимании уже, несомненно, важная часть внутренного мира, особенно молодых офицеров. Для юного Алексея Ильина верность своей “Крестине Осиповне”, которой он только и всего что “свидетельствует почтение” и ждет “приятнова известия”24 – часть переживания опыта войны и чужбины. О своем товарище Алексей сокрушается в письме брату, что-де тот “свою любезную пренебрегать начинает, а влюбился в хозяйку, говоря, что здесь тою неблагодарную доволен не буду, а вы братец с тем ему постыдитесь”.25
<21>
Не говорю уже об офицерах культурным рангом повыше. Тут нежные эмоции наряду с честью составляют главную опору в хаосе баталии: “Croyez ma vie que le jour sanglant de la bataille passé, j 'étoit 12 heures attendant la mort a tout moment j 'ai pensé souvent à ma chère Natacha <…> quand je viendrai de mourir c'est en prononçant votre nom <…> Adieu aimable et plus aimé que la Clarté du jour, tendre Epouse ” и т.д. 26
<22>
Эмоции и лексика нового мира чувств не могут не отразиться и на общих закономерностях выстраивания системы ценностей – “верность”, “любовь” будут перенесены и на “Отечество”, “Родину”, “Государыню/Государя” и т.п.
<23>
Впрочем, осторожно: то, что кажется эмоциональными излияниями, может быть и вполне утилитарным развернутым предварением ключевой фразы письма в его конце. А именно, просьбы прислать денег или заплатить за них родственникам по расписке.27
<24>
Война и особенно баталия – вообще особая действительность, которая склоняет к символическим толкованиям, и многое может быть здесь понято в двойном ключе. Например, надевание чистых рубах перед битвой – торжественность момента, но и элементарное противодействие заражению крови при ранении. Или пение перед битвой псалмов у пруссаков, которое неизменно трактовалось как величие боевого духа – однако сам Фридрих заметил по этому поводу: “Meine Lumpenkerle haben Angst.”28
“Скорее бойня, нежели битва”
<25>
Общее, что фигурирует в описаниях баталии – и с прусской, и с русской стороны она выпадает из предыдущего опыта: “Я был на такой баталии что не толко прежде бывалыя чаю мало слыхавали”.29 Шок выражается фразой “C 'etoit plutôt une Boucherie qu 'une Bataille”.30 Это общая реакция на битвы вне конвенций “регулярства” вопреки сценарию культуры войны, где насилие выходит из-под контроля. Безусловно, тут используется общеевропейская калька, и сама формула – устойчивый шаблон с XVII по XIX вв. Вот еще пример навскидку: кн. М.С. Воронцов напишет, на этот раз на английском, в своих мемуарах о следующей такой баталии: “On the 26th early began the battle or rather the butchery of Borodino”.31
<26>
Перед эксцессами насилия в военных письмах XX в. обычно отмечается внутренняя самоцензура.32 Тут такого нет: правда, русские офицеры как и пруссаки, тоже иногда прямо оговаривают невозможность выразить полученный опыт: “14 число августа <…> естлиб глаза ваши могли видеть в самое то время я толко бди в каких предприятиях быть случилось, то б истинно не стало столко вас зреть, на то однако радуюсь, что все то вам закрыто, впредь что Бог даст”.33 Но в общем скорее характерны беспафосность, реализм в отсутствие каких-либо довлеющих культурных конвенций при обработке военного опыта. Сравните с напыщенными, полными шаблонов описаниями наполеоновских войн такую будничную и бесхитростную передачу “своей” битвы Михаилом Леонтьевым, будущим героем другой семилетней войны, русско-турецкой 1768-1774 гг:
<27>
“Посем уже мне мочи не стало <…> Пришли мы в лес, нашол я там капитана Казанскаго полку Раславлева, и он беднай весь изрублен. Палежали мы с ним в лесу, испили вады, нада еще дале в лес иттить. Отвели меня к самаму балоту, каторае шириною сажени две, и там я лежал часа с два. Как прагнали прусаки наших, уже к етаму лесу падходят, гранадеры стали мне гаварить, чтоб я как нибудь через балота перешол. Мне неможно тогда была шевелитца, и так гранадеры аставя меня ушли, и лежал с четверть часа. Других палков человека с 4 закричали что идут суда, ступать через балота. Забыл и я балезнь, сажени з две давилса, один принужден кое как переплыть. Лишь я перешол тут за бой, я лег пастелей, слышу голос пруских салдат. Тут та я испугался – рубят кибитки, берут что полутче. Вина тут стаяла бочка, разрубили ее, да пьют. Адин прашол салдат мимо меня и выстрелел, а другой тотчас меня увидел, замахнулса штыком, и к нему вышел. Взял у меня 14 червонцев и 2 рубля денег <...> Часы томпаковые, каторые в кенигсберхе насеребреные, вытянул – очень, очень харошия –и кавтан снял.34”
<28>
В том, как преломляется опыт битвы, проявляются существенные различия между офицерами российско-императорской армии. Остзейцы пишут о battagle отстраненно, через выработанные формулы, и более профессионально. Обычно это перечисление тех, кто “auf der Stelle” ('am Walplatz') geblieben” (остался на поле битвы) или “blesiert” (ранен). Их письма заметно суше, чем у русских офицеров.
<29>
Поколенческая разница также играет роль – прежде всего для молодых офицеров свойственен стиль chevaleresque, в общении с людьми своего же поколения. Стремление уложить происходившее хотя бы постфактум в рамки войны как театрального действа. Вот Алексей Денисенко пишет друзьям – “штуденту Медицинской канцелярии” и лейб-гренадеру в Петербург. Особенно, конечно, стараясь для последнего, оставшегося дома гвардейца:
<30>
“Яа при сей нечаянной аказии <…> ничего больше писать не могу как только что я еще жив и от пажалаванной в марсов праздник, которой целый день 14. августа торжествовали <…> раны свободился. Лошадь на которой я тогда был, от чугуннаго мяча в миг умерла <…> Теперь готовимся к новому театру”. Под финальной чертой он не может удержаться, чтобы еще не добавить небрежно: “О обстоятельствах игры в 14м бывшей, я думаю, вы уже как нибудь известны”.35
<31>
“Окультуривание” хаоса битвы через метафорику войны-театра36сближает нашего юного Алексея, между прочим, ни с кем иным, как с самим “Федором Федоровичем” – Фридрихом II – который пишет в том же сентябре под впечатлением Цорндорфского шока Вольтеру о себе как “северном Дон-Кихоте”, “ведущим жизнь бродячего комедианта”: “La dernière pièce qu 'il a jouée était la Thébaïde; à peine y resta-t-il le moucheur de chandelles <….> Je crois <…> que ceux qui se tiennent sur l 'amphithéâtre sont plus heureux que ceux qui se tiennent sur les tréteaux.”37
<32>
Раненый в ногу и потерявший экипаж молодой князь Сергей Мещерский представляет свое положение в письме сестре в тоне бурлеска: “Sous prétexte d 'une maladie je vais dans le carosse <…> et par conséquent à l 'abri de l 'injustice du tems. < …> Je suis en robe de chambre rouge pardessus un manteau bleu, une peruque noire sur la tête. Je vous laisse, Madame, à juger l 'ironique figure que je représente”.38В то же время своему батюшке князь Сергей пишет совсем в иных, драматичных, выражениях о битве, –а в конце просит денег.39
<33>
Когда минуло то, что называется “жаром” битвы у русских или Hitze у пруссаков,40недавние события укладываются в сознании. Этот процесс включает и аспект негативный, преодоление страха, и формулирование положительных ценностей, которые могут регулировать поведение человека в экстремальной ситуации чужбины и близости смерти. Наряду с “любовью”, о которой уже шла речь выше, коснемся других классических ценностей.41
Честь и страх
<34>
“Причудливое сочетание, пересечение у разных дворянских поколений чести и страха – важнейший, интереснейший исторический феномен XVIII века”42, – замечал когда-то Н. Эйдельман, имея в виду, правда, внутриполитический аспект. Но на поле битвы это пересечение проявляется тем резче, и вероятно, модели поведения, выработанные на войне, остаются затем руководящими в гражданской жизни.
<35>
Личное мужество, безусловно, уже рассматривается как норма службы. Так, главнокомандующий С.Ф. Апраксин сообщает Елизавете Петровне годом ранее о баталии при Грос-Егерсдорфе: “Буде кто презирал что-либо, то только жизнь свою, ибо ни один из раненых с места не сошел <…> Буде кто из генералов сам не получил, то конечно лошадь, а под иным две ранены”.43
<36>
Но в реальности выражение личного страха пока не является абсолютным табу, как в золотой век дворянской культуры. Коллективный страх сопровождает русскую армию с начала войны. Известное воспоминание А.Т. Болотова о первой кампании – “в сердцах множайших воинов чувствуемая <…> великая от пруссаков робость, трусость и боязнь”.44Очевидно, это не только страх перед пруссаками, но феномен “далекой” и кабинетной войны.45Следы terror borrusiae видны и в описании битвы. Если у пруссаков фигурируют “русские” или “московиты”, то в наших письмах неприятель как грозный “Он”. Вспоминается, конечно, Толстой в описании кануна Бородина.46Тут то же: “Ево воиска было сильнея нашева, около 40 тысяч. Немогли ево отаковать но сам нас отаковал <…> того дня мы все в отчаяние пришли и много разбежалось”.47
<37>
Прежде всего, в отношении прусской кавалерии, которой боялись особенно (идиома “черные гусары” сохранилась и по сей день) и, как показала битва, не без оснований. “Отдал шпагу, знак и шарф что[б] лехче иттить. А сзади нас гусары прусския ужасныя рубят всех. И так принуждены мы бежать”.48Это уже цитировавшийся Михаил Леонтьев. Но в той же битве прусский лейтенант Христиан фон Приттвитц так же бросает шпагу – солдаты бегут, его контузило, причем своей пулей. Придя в сознание и увидев себя в одиночестве “mich ein solcher Schrecken überfiel, dass ich ziemlich fassungslos den Degen liegen ließ und ohne alle Armatur in Zorndorf eintrat”.49 оба офицера расстаются со шпагой, когда они остались одни вне фрунта, и тут уже не до “марсова праздника”.
<38>
В текстах писем наглядны градации и динамика соотношения чести и страха. От совсем уже немыслимого вскоре пассажа – правда, пишет интендант, а не военный, но все же: что “товарищи мои” “были при той баталии, хатя и в обозе, точию в ужасном страхе, а мне трафило пробыть то время здесь в четырех милях или верстах в трицети”, в “безопасти”.50До релятивации страха: “Вы <…> думаете о относимом страхе когда мы з генералом и весь штап ездили около города во время стреляния з города ис пушек (имеется в виду осада Кюстрина – Д.С.), то сие для нас нимало было не страшно по привычке к тому, вот правда 14 числа августа можно сказать что немые тогда почти были и не чувствовали себя”.51
<39>
И.М. Приклонский описывает в письме брату гибель другого брата Александра, на которую А.П. Сумароков вскоре откликнется мадригалом, героизирующим смерть воина:
<40>
“Приклонской! Ты скончал течение свое;
Друзья твои тебя не будут видеть боле.
В чужих зарыт песках, в чужем лежишь ты поле:
Пришло к твоим друзьям известие сие.
Хоть века твоего довольно рок убавил,
Не преборим ни чем;
Но к чести, вдруг ты жизнь с оружием оставил,
И пал с коня с мечем.”52
<41>
Сам же участник событий далек в восприятии смерти от всякого пафоса: “Покойной брат Александр Михайлович убит, и я не мог последнего ему долгу отдать похоронить ево так, как надлежит. Потому что все наши убитыя остались на том месте, где была у нас баталия. Осталися так. Боже милостив, Господи, как мы бесчасны”. Далее он пишет о своем страхе: “Я <…> в таком великом огне был, что так пули около меня лежали, как уже более описать невозможно, да уже и не страшны наконец были. А когда был страх то пушечныя ево ядры. Очень от них у нас урон был великий.” И тут же следует характерный контекст: “Прошу братец к жене моей отписать чтоп она с того не тужила а положилась бы в волю Создателя нашего. Притом а я прошу батюшка, как я вас и прежде моими писмами просил, если можно как меня отсюдова выручить. А я права внутренно нездаров”, хотя и не ранен.53
<42>
Итак, лейтмотив “забери меня отсюда”: если идти за реальным содержанием писем, то именно тема отпуска во многих случаях центральная. Информация перед кем и как просить – важная часть взаимной корреспонденции. Причем, заметим, чаще всего в роли просителей братья или жены.54 “Я слава Богу здаров<…> Пожалуй друг мой а я уже канечно призываю Бога в помочь и пресветлую его матерь неотложи ежели жив буду чтоб попросить в отставку, мочи моей нет”.55
<43>
Авторы писем осознают, что это поведение против формальной этики службы, но согласно с неформальными правилами. Известно, что существовала постоянная практика добывания липовых свидетельств о болезни с соответствующей таксой для получения отставки. Поэтому: “Изволите вы писать чтоб мне <…> просителное писмо отписать о возвращении меня к петербурхской команде и на оное доношу <…> мне писать неможно опасаясь не трафило бы кому мое писмо видить, чрез што могу вовеки на себе нарекание иметь, а ежели искать случаю то вам <…> А моей руки по таким делам чтоб видно не было”.56
<44>
Армейскими офицерами и их родными война воспринимается как удар судьбы, отступающее от нормы, от того, что именуется “покоем”, т.е. состояние либо вне службы, либо необременительная служба в России. “Поверте матушка радость сестрица что мы часто клянем свою судбину sur tout qu 'and il fait un mauvais tems” (особенно когда погода плоха).57
<45>
Армейская служба – по определению показатель низшего положения в сравнении с гвардией. Преодоление этого комплекса может быть, впрочем, не только через жалобы об отставке, но и, как мы видели, намеренную браваду перед “тыловыми крысами”. Промокший на марше злой Яков Александрович Брюс проходится по излюбленному предмету насмешек –петербургским “щеголям”: “Je suis moulié (mouillé – D.S) jusqu 'à la chemise. Un petitmaitre de la capitalle serai malade en verite pendans un mois”.58
<46>
Николай Николев пишет брату Петру, будущему генерал-майору пребраженцев и отцу драматурга: “Прашу Братиц постаратца чтоб меня сменили. Все мои братья сидят на отличных местах, адин я мучусь”.59 Понятие службы привязано к чиновному продвижению. Позитивные оценки того, что с ними происходит, если они есть, у офицеров полевых полков связаны в основном именно с этим – война как возможность ускоренного продвижения по Табели. Поскольку после баталии много того, что именуется “упалые места”,60основная новость домой соответственно: “Ну, матушка имею честь Вас поздравить, что сын твой уже обер офицер, к тому в ранге подпоручика, слава слава слава Богу что милостью твоей дослужился я обер офицерскаго чину, ну не завидно ли московским моим знакомцам будет? Ложе в москве не выслужат статейнова”.61Между прочим, и фон Приттвитц с прусской стороны тоже предваряет описание битвы при Цорндорфе поучительной историей о штабс-капитане, который ждал баталии, чтобы получить роту, и в результате, конечно, скончался после страшных мучений, сам musste seinen Platz zedieren.62
<47>
Эти свидетельства можно рассматривать как отражение реального, а не декларируемого мира служилого дворянина. Но в тех же частных письмах есть и другая модель отношения к битве и военной реальности, осознания чести как реального регулятора поведения. Вот, за полтора месяца до “акции” подпоручик вновь сформированного П.И. Шуваловым Обсервационного корпуса, Федор Савостьянов пишет из Торуни:
<48>
“Нимало не страшусь неприятеля моего с которым я охотно увидитца желаю <…> Всенижайше прошу о том радоватца, а не тужить что вы имеете такого брата которой за веру и отечество живота своего нимало не желеет <…> я за все Бога благодарить буду, и радоватца захочу, бит ли я буду или изранен и в отечество мое возвращусь”.63
<49>
Отсутствие третьего элемента пресловутой триады вместе с “верой” и “отечеством” требует пояснения. Смысловые ценности в такого рода ситуациях требуют отвлеченного и эмоционального характера. “Государыня” в этот контекст не вписывалась – в отличие от официальных изъявлений “пылающего усердия вернаго сына своего отечества”, как в цитировавшемся письме Петра Панина И.И. Шувалову.64Возможно, как раз тут применим тезис Е.В.Анисимова о “женской проблеме” символического образа власти в русском XVIII в.,65но это еще требует анализа с учетом екатерининской эпохи.
<50>
А остальные понятия этой триады, “вера”, “отечество” – что с ними? В контексте цитированного выше письма юного подпоручика это скорее все же “горизонт ожидания”, чем “пространство опыта”, – пока “кавтан” новый и пороха Федор не нюхал. К тому же письмо пересылает его заимодавец вместе с долговой распиской. И, стало быть, речь опять идет о деньгах – письмо можно прочесть и цинически, почти по Ильфу и Петрову как набивание себе цены защитником веры и отечества, которому не хватает двадцати рублей.
<51>
Но вот уже после баталии Афанасий Невельской – павший через год под Кунерсдорфом - пишет в бравурном тоне в деревню: “Прошедшая наша с неприятелем акция великой ущерб зделала нашей братьи <…> Однако слава Богу что еще наша армия в таком хорошем состоянии <…> не толко отпор зделать но окотовать [атаковать] может <…> салдаты бодры и жадны, и мы все веселимся и желаем, чтоб еще с неприятелем увидется.”66
<52>
Действительно осознанная личная позиция выражена прежде всего у “профессиональных” военных высокого ранга. Так Петр Панин отвечает своей супруге Анне Алексеевне: “Вы о том напрасно суетитесь, что яа волею своею нетакою пападаю сам тут, мне давно уже в том нужды нет, потому что иа болие сваею волею учинился и писать (об отставке – Д.С.) конечно небуду”. Другой будущий победитель Пугачева и маршал Уложенной комиссии А.И. Бибиков, пожалованный полковником за личную храбрость при Цорндорфе, хотя пишет инженеру Даниилу Дебоскету, чтоб для “исправления экипажа” “я с будущих винтерквартир мог взят быть в Росию хотя ненадолго месяцов” но далее замечает “а будущую кампанию я и сам прогулять не хочу”.67 И не прогуляет, – в следующем году он будет ранен при Кунерсдорфе.
<53>
Наконец, рефлексия о смысле баталии и смерти, безусловно связана с развитием индивидуальности и культурным багажом. В анонимном письме к жене говорит уже человек Просвещения, который думает о смысле баталии, даже если считать ее победой:
<54>
“C 'est n 'est que trop vrai que nous avons emporté le victoire mais Dieu! Combien des hommes morts de tous les deux cotés <…> Pensez y ma vie <…> fouler aux pieds les expirants, des lamentations qui me pénétraient jusqu 'au fond de mon cœur et même qui me tirai des larmes <…> voila mon chère cœur Les Délices de la guerre, voila pour quoi nous faisons des marches pénibles, supportons toutes les fatigues et toute misère. Pourquoi – pour mourir comme un chien ou pour faire mourir les autres.”68
<55>
Рефлексия о délices de la guerre задевает ходовую барочную формулу прерогатив владыки, faire ses plus grands délices de la guerre & ses plaisirs ordinaires de la chasse.69Регулятивные механизмы, которые остаются для индивида в этом случае – только этика личной чести, l 'honneur и личные эмоциональные привязанности: “Vous m 'écrivez ma vie que je prend soin de ma vie. Soyez assuré mon très chère Cœur qu 'autant que je vous plais je la garderai autant que je pourrai avec honneur”.70А вот уже знакомый фон Приттвитц смотрит на то же поле битвы вечером из прусских боевых порядков, но его мотив преодоления ужаса – знаменитое “Nicht räsonnieren” (не рассуждать): “Uns gebühret bloß der Obrigkeit zu gehorchen, unser Vaterland vor Anfällen zu schützen und nicht darüber nachzudenken, wer dabei Recht oder Unrecht habe, das mag Gott und der König entscheiden”.71
<56>
Эти разломы и динамику ценностей можно поставить в контекст: год спустя, то есть в 1759 г., молодой Семен Романович Воронцов восхищается Esprit des lois Монтескье, который ему дали почитать в Москве. Через пять лет в 1764 г. он просит отца не оставлять его при дворе и в гвардии, послать в “напольные полки” в Польшу “где я уповаю, что война нешуточно возжется”, поскольку “безмерное имел всегда желание служить моему отечеству”, “любя военную службу и ее одну только”.72 Еще через несколько лет тот же А.И. Бибиков получит с польской войны письмо А.В. Суворова, которое можно принять за символическую точку в этом развитии: “Je m 'oubliais s 'il y allait du patriotisme”.73 Насколько представительны эти слова для всего военного дворянского сословия второй половины века – вопрос другой. Но то, что это станет нормой, несомненно, – и нормой, усвоенной человеком Просвещения через военный опыт.
Армия как общество
<57>
Наряду с вертикальными, чиновными структурами, в армейской военной действительности создаются связи горизонтальные. Обстоятельства битвы, смерти, насилия важны и тем, что это переживание коллективное. Управление армией было в середине баталии практически потеряно, командование, очевидно, вообще на время покинуло поле битвы. Армия сражается практически сама по себе, все предоставлено инициативе полковых офицеров и отдельных генералов, и русский офицер volens nolens оказывается совсем в ином положении, чем офицер в прусской машине под личным командованием короля. Такие “нерегулярные” битвы формируют стихийный ордер-де-баталии, своеобразное пространство свободы.74
<58>
Но свободы по-русски, естественно. Стоит дикая жара, жуткая пыль, в которой и русские и пруссаки стреляют по своим.75 Новый Обсервационный корпус не выдерживает напряжения, начинают грабить малый обоз с экипажами. Военный инженер, Матвей Артамонович Муравьев, вспоминал через 10-15 лет:
<59>
“Разбились как наши, так и пруские по кучкам, где два, и три или и десять человек и палили ис пушек всякой, кому куда вздумалось. Тут всякой был кананер, а особливо абсервационные салдаты, надев на себя белые полатенцы чрез плечо, и перевязав так как шарфы, бегали повсюду мертвецки и пьяны, так что и сами не знали, что делали, да и команды не было никакой и слушать неково. Наехал я тогда на одну их артель, стояла у них бочка вина. Оне мне налили стакан и дали, бранив: 'Пей, такая твоя мать'. Я ж им сказал: 'Что вы, ребята, делаете? Видети ли вы, от неприятеля вся наша армия уже разсеяна?' То они сказали мне: 'Будь ты нам командир, поведи нас'. И я, вынев свою шпагу, повел их в то место, где стоял при пушках неприятель, говоря: 'Пойдем и отоймем у них пушки'. Оне, послушав меня, пошли, а и я, яко предводитель, поехал вперед против своего фронта.”
<60>
Вот оно, классическое “Ребята, вперед!”. Мы знаем, о чем думает в этот момент князь Андрей при Аустерлице: Разве я виноват, что хочу славы и т.п. Мы не знаем, что думает Матвей Муравьев – вряд ли то же самое – но последствия, во всяком случае, тоже заставляют его протрезветь: “Вдруг же оглянулся назад, уже и никого нет. Благодарил тогда я Бога, что избавился от таких пьяных <…>” Самого командующего Фермора “один афицер, подскоча к нему с пистолетом, и, браня ево матерно, покушался застрелить, и ежели б не унял князь Александра Михалович Голицын, то б, конечно, с ним это нещастие последовало.”76
<61>
И после баталии офицерство оказывается в исключительном положении – их экипажи разграблены своими и пруссаками, слуги убиты, разбежались или пьянствуют. Вот А.И. Бибиков жене: “Я еще тебе напишу шутку: усач (видимо, один из слуг – Д.С.) столь к вину жаден что вовремя самой баталии оставя меня бросился к вину и потерял лошадь, ружье мое и епанчу: И пропадал три дни от меня аднако являлся каждый день в абозе мертвецки пьяной: Видишь что привычка проклятаго пьянства делает что и сама смерть не страшна. Подлинно сквозь петлю по пословице вино пил!”.77 У Петра Панина “Лаврушка и Алексашка мои все денги украли и бегали”, и заключает “патаму мы стали весма безлюдны”.78
<62>
И, добавим, безлошадны: “Своих трех верховых имел очень хороших да всех Федор Федорович (Фридрих – Д.С.) побил”.79 Смотреть на мир не с высоты лошади – это мука прежде всего не физическая, а нравственная, потеря статуса. Кн. Петр Щербатов так и пишет о грозящем позоре: “Как скоро я сваих [лошадей] пагребу то уже иных купить мне ненашта, а принужден буду учитца пешком хадить”, так что “прашу жену маю панукать аб денгах”.80 А уж у младших офицеров “теперь ни телеги ни лошади ни ковтана и почти и штанов нет”.81
<63>
Вот тут на маршах, без экипажей, людей, лошадей и штанов меняется субординация чтоб “чин чина почитал”.82 Как пишет Болотов, “без епанеч, под дождем и бурею <…> мы оставя тогда все чины хоронились под ящики и пушки и нам делали в том компанию и самые штабы”.83 Армия – социальный организм: постоянно в письмах одалживают друг другу деньги, ходят в гости, благо многие родственники: “Нечаянно пришол князь Иван Федорыч <…> мы с ним переменили платками, он твой, мое сердце, взял каришневой, а мне дал голубой, да мне подарил пару гусей, штоф француской вотки, другой простой, тем он багат, а я ему последней фунт зеленого чаю разделил пополам, да дал варшавскаго табаку”.84
<64>
На маршах, расттагах – дневках, и в лагере завязываются дружеские связи: “Мы почти всякой час с ним вместе находимся на квартире стоим и в походе едем”85 или “Я в пехотном мушкетерском полку имею себе приятеля как брата Якова Петровича Ртищева. И мы стоим вместе, горестно случа праводимся вместе. То нас огорчает, что в Росию не скоро можем выйти. И засылая писмо, мы про ваше здоровье вотки по чарке выпили”.86 Это уже приписка в конце письма, и, судя по почерку, чарка была не маленькой...
<65>
Тут не хватает сравнения с лексикой армии петровской и послепетровской, но представляется, что именно в такие моменты общность “мы” формулируется словесно. В обилии притяжательных местоимений – “наша армия”, “наши солдаты”, – наконец, просто эмоционально всесильного “наши”.
<66>
В то же время, как всегда при поражения и тяготах, в сложном организме “российско-императорской” армии начинаются трения, оживает комплекс бироновщины, тезис измены. “Мы” противопоставлено не только Ему с большой буквы, т.е. неприятелю, но и собственным “внутренним немцам”. По результатам кампании 1758 г. комиссия ген. Костюрина делала вывод: “многие со мною генералитет и штаб-офицеры в рассуждении говорили, что все желают командиром быть российского”. Политкорректно оговариваясь, что и остзейцы хотят того же.87 Однако ж и остзеец в одном из писем в реляции о потерях после баталии перечисляет только “своих”: “Von unserem Regiment haben wir 5 deutsche Offiziere verlohren”.88
<67>
Круг, выходящий за пределы армии, нечеток. “Россия” как понятие – пока только синоним “покоя” и дома. Идеальное содержание несет, как мы уже видели, скорее “Отечество”.89Так, в лексиконе братьев Паниных в их переписке оно встречается постоянно. Петр пишет Никите Ивановичу годом позже о битве при Пальциге: “Знаю, мой друг, сколько вас по любви к отечеству может обрадовать известие о добродетелях народа его” в этой баталии. Под добродетелями подразумеваются “послушливость”, “регулярство”, “мужество и великодушие”. “Победа оружия нашей всемилостивейшей Государыни <…> заслуживает <…> нам прямую честь и славу народу нашему”.90
<68>
Чего пока нет, так это конструирования “Отечества”, “Родины” на противопоставлении чужбине, как оно изобильно присутствует в походах 1813-14 гг.91 Поскольку и эта чужбина практически в письмах не фигурирует. “Русское дворянство могло наблюдать западные порядки на досуге между сражениями” – пишет автор начала прошлого века о Семилетней войне.92 Могли, но по письмам не заметно, чтобы наблюдали. Указаний типа инструкций управляющим, для жен, братьев по ведению хозяйства немало, но тезис А.Т. Болотова о том, что многие вернувшиеся потом обустраивали свои поместья на приклад прусских, тут впрямую не виден. Встречаются лишь редкие сравнения, не в пользу отечества: “в неприятельской земле везде места почти лучше”93 или “у нас слава Богу всьо харашо идет, картина, а асабливо Померания земля абетованная и жилая, так что вдруг иногда до пятидесяти сьол, гарадков и местечек увидишь”.94
“Мое спасение чрез твою духовность”
<69>
Наконец, в круг основных идеальных понятий, естественно, входит вера. Пруссаками, и не только ими, религиозность русских солдат, “суеверия” постоянно привлекались – и особенно после Цорндорфа – для объяснения их поведения в бою. Саксонский волонтер годом ранее сообщал из русской армии, что ее боевой дух высок, подтверждая это тем, что Петровский пост – Пасха была ранняя и пост длинный, целых пять недель – соблюдало большинство армии. Тогда как высшее офицерство руководствовалось испрошенным Петром у Константинопольского патриарха и оформленным специальным разрешением Синода от 1717 г. позволением и даже приказом не поститься в походе. Тогдашний командующий С.Ф. Апраксин “самолично подавал пример, ежедневно вкушая мясо”.95Можно принять, что тут заложены две модели поведения перед лицом смертельной опасности – религиозная, требующая в этой ситуации еще более строгого напряжения сил духовных, и рациональная, расчитывающая поведение в бою исходя из сил физических.
<70>
Утром перед Цорндорфской баталией протопоп объезжает фрунт, благословляя солдат, те пьют из манерки и кричат ура. С этим оказываются перед лицом смерти рядовые. У офицеров показателем более дифференцированного отношения к вере могло бы быть участие в причащении, поскольку в обычных условиях в эту эпоху практикой в высших слоях уже было одно причастие в год. Но единственное свидетельство этого рода – того же пастора Теге, который пишет, как к нему ночью перед битвой подходят молодые офицеры и просят их причастить.96 Специально это не оговаривается, но ясно, что речь идет об остзейцах.
<71>
В остальном, судя по стилистике писем, отражение религиозного опыта в письмах у многих офицеров скорее близко пониманию веры солдат, что еще раз подтверждает тезис о культурных разделениях преимущественно внутри офицерства, а не между офицерством и “солдатством”.
<72>
Трактовать религиозный опыт собственно по письмам можно по большей части лишь косвенно или от противного. Он не выражается эксплицитно, рассеянный по общим формулам. У протестантов – и пруссаков, и у наших остзейцев – каждый имеет в экипаже или ранце Библию и Gesangbuch, распространена ветхозаветная метафорика; баталия традиционно сравнивается со Страшным судом.97
<73>
У русских конкретная религиозная метафорика отсутствует, у них это или “огонь ужасный”, “беспрестанный”, “великий”.98 Или какие-то аграрные, крестьянские мотивы – “многим числом великая лопотня была так, как будто б с неба от грозной тучи град” у Матвея Муравьева99 или “был дожьжик из 90 пушек 12 и 18 фунтовых”.100 То же самое отмечают, между прочим, гораздо позже в окопных письмах русских солдат Первой мировой войны.101
<74>
Особая роль отводится, понятно, заступничеству святых. Саксонец пишет, как нескольким русским солдатам перед походом явился “один из их главнейших святых”. У Матвея Муравьева те же образы: “генерал Ливин (Ливен – Д.С.) разъезжал так как храброй Георгий и укреплял салдат, чтоб они стояли крепко и никакова бы страху не имели”.102 Антон Живоглотов, ставший аудитором в Смоленском пехотном полку, просит мать отслужить поэтому молебен “Смоленской Богородице”.103
<75>
Походная же служба в письмах упоминается только раз, и контекст характерен: “Августа 30, в день воскресной стою я здесь в церкви походной у абедни.” Выпавшее в том году на воскресенье 30 августа по старому стилю было и днем перенесения мощей Александра Невского, одним из главных праздников новой империи и, прежде всего, ее армии. Но письмо никак это не оговаривает и продолжает между прочим: “Тут же нечаянно пришол князь Иван Федорыч, и какая между нами тогда радость была, тово неопишу” и т.д.104 Очевидно, церковный “намет” упоминается только как место встречи.
<76>
Вера привлекается для наделения смыслом действительности, но только в пассивном залоге. Обычные “отдаюсь/вручаю себя”, “в остальном воля Божия” обнаруживают объект, а не субъект.105 Лейтмотив – “<…> И думаю я, что особливо прилежно молится обо мне Государыня бабушка моя Агафья Петровна каторую ты мой светик за меня поцелуй, в губки, в глазки, в щочки, против душки”; “не иное что почитаю сохранение моея жизни будучи в том превеликом огне <…> как ваши родителские молитвы к тому вспоспешествовали”106. Этот объект – и личный, и коллективный, вся армия. Генерал Захар Чернышев, попавший при Цорндорфе в плен, встречает знакомого нам уже пастора Теге в каземате Кюстринской крепости словами: “Плохо же вы молились Богу, что мы проиграли сражение”.107
<77>
Вскоре для русского дворянства Просвещение сыграет для персонализации религиозного чувства роль, схожую с Реформацией. Пока же: воины воюют – молятся священники и домашние, прежде всего, конечно, женщины.
<78>
Однако: как раз в лексике, обращенной к женам, мне слышится наряду с эмоционализацией семейных связей и интериоризация веры, в результате потрясения баталии и желания нащупать в хаосе случайной смерти твердую почву. Тяжело раненый в ногу кн. Василий Долгоруков царапает в своей записке жене кривым почерком – вслушайтесь в нюансы, при схожем содержании они иные, чем в цитировавшемся выше: “Матушка душа моя Настенька <…> правду сказать, в предисподней много чесных людей попадали и не мало бедных людей там асталось, а мы <…> должны Бога благодарить, что ево святой властию з ней исхищены и помилованы мы, моя родная. И могу сказать, что мое спасение чрез твою духовность к Богу, что он тебя помиловал и иное дал.”108
<79>
Подытожим: Через осознание побед и поражений, воинской службы своими, а вернее “нашими”, устанавливалась эмоциональная связь с ценностями надличными, и формировалась система личных ценностей. Как не старались уравновесить потом “марсовы успехи” “аполлоновыми дарами”, военные критерии так и остались критериями национальной состоятельности, одним из ключевых элементов национального сознания.
<80>
В этом смысле Цорндорф – далеко не рядовой эпизод. Отсюда, прежде всего, берет начало стереотип “стойкости” как основного достоинства русской армии, и ее “непобедимости”.109 Бессчетное количество раз повторялась и повторяется амальгама слов Фридриха II после битвы, сказанных изначально совсем в ином, уничижительном ключе о русских как “стенах мяса”, которых мало убить, а нужно еще и повалить. Баталия неслучайно породила солдатские песни, перепевавшие те же мотивы.110 Любопытно было бы проследить, насколько синхронно эти стереотипы перекочевали из самосознания армии в национальный пантеон, как реально функционировала война в роли “кузницы идентичностей” наряду с другими пограничными ситуациями.111
<81>
В срезе писем можно увидеть людской “золотой запас” империи, которым она будет жить дальше. Но пока все еще открыто. Фамилии раненых и отличившихся в баталии – поручик Григорий Орлов, поручик Лермантов, прапорщик Кропоткин, полковник Бенкендорв, корнет Тургенев, ротмистр Голенищев-Кутузов – еще никому ни о чем не говорят. Все еще только начиналось…
к.и.н. Денис Сдвижков
Германский исторический институт в Москве
Примечания
21 N 1453, Bl.136 (И. Леонтьев – жене А.И. Леонтьевой, Ландсберг 06.09.1758).
22 N 1453, Bl.106 (И. Стрежнев – жене А.В. Стрежневой, Ландсберг 04.09.1758).
23 Заключаю слово в кавычки, поскольку в русском обиходе в этот период оно пока ближе к “приятству” (ср. Кошелева О. “Люди надобны ныне и впредь”. Переписка кн. П.А. Хованской (70-е гг. XVII в.) и ее коммуникативные функции // Бойцов М.А., Эксле Г. (ред.). В своем кругу. Индивид и группа на Западе и Востоке Европы до начала Нового времени. М., 2003. С. 346. В моем корпусе писем фраза “я вас люблю” встречается единственный раз в письме тетке или крестной (N 1452, № 13 (Ф. Мухортов – Т.В. Апухтиной, Ландсберг 04.09.1758).
24 N 1453, Bl. 74 (А. Ильин – Христине Осиповне ? (фамилия не указана), Пириц 12.09.1758). Не удержусь еще от цитаты из этого милого письма – да простят меня Алексей и его “любезная” за нескромность: “хотя и гораздо устал, четыри дни сряду маршируючи, и дождем превеликим вымочен, но поверте мне, что меня ничто неудержит чтобы к вам неписать. Иа маршируючи сюда заехав в адин дом на дороге лежащей и нашол птичку которую здесь прилагаю, вы у нее найдете под крылом серце и овладайте им, а я за неимением болше время писать пребуду вам верным и преданным”. Загадочную птичку пруссаки, увы, не сохранили, остались лишь какие-то разводы на бумаге…
25 N 1453, Bl. 72 (А. Ильин – брату В.П. Ильину, Пириц 12.09.1758).
26 “Знайте, жизнь моя, что в кровавый день прошедшей баталии 12 часов кряду, ежеминутно ожидаючи смерти, я думал о моей дорогой Наташе, – когда я буду умирать, то умру с Вашим именем на устах. Прощайте, любимая и возлюбленная более жизни, моя нежная супруга” (N 1451, Bl. 60 RS (аноним, Пириц 12.09.1758). Высокий штиль, между прочим, повторяет цитату из Корнеля (Ô frère, plus aimé que la clarté du jour! (Corneille, Rodogune, V, 4).
27 Например, N 1453, Bl.172-173 (М. Леонтьев – родителям Н.А. и М.Г. Леонтьевым, 08.09.1758).
28 “Боятся мои паршивцы” (Friedrich der Große. Gespräche mit Catt // Hg. W. Schüssler. Leipzig, 1940. S. 231).
29 N 1453, Bl. 97 (Н. Николев – П.В. Каменскому, Пириц 13.09.1758).
30 “Это была скорее бойня, нежели битва” (N 1451. Bl. 59 RS (аноним, Пириц 12.09.1758).
31 Кн. Воронцов М.С. Memoirs. 1801-1813 // 1812-1814. Из собрания Государственного исторического музея. Сост. А.К. Афанасьев. М., 1992. С. 274.
32 Fussell P. Wartime. Understanding and Behavior in the Second World War. New York-Oxford, 1989. P. 270.
33 N 1453, Bl. 82 (Харитон ? (фамилия отсутствует) – родителям, Пириц 14.09.1758).
34 N 1453, Bl.172 RS-173 (М. Леонтьев – родителям Н.А. и М.Г. Леонтьевым, 08.09.1758).
35 N 1453, Bl.127-128 (А. Денисенко – Ф.И. Иванову, Ландсберг 08.09.1758).
36 См. об этом: Füssel M. Theatrum Belli. Der Krieg als Inszenierung und Wissensschauplatz im 17. und 18. Jahrhundert // Online Journal metaphorik.de. 14/2008. S. 205-223 (http://www.metaphorik.de/14/Fuessel.pdf).
37 “Последняя пиеса, которую он играл, была 'Фиваида' (трагедия Расина, в которой погибают все действующие герои – Д.С.), – едва уцелел разве чистильщик подсвечников <…> Полагаю, находящиеся в амфитеатре счастливее тех, кто на подмостках” (Фридрих II – Вольтеру, Раменау 28.09.1758 // Oeuvres de Voltaire, T. LVII. Paris, 1832. P. 609).
38 “Под предлогом болезни я еду в экипаже <…> и следственно, вне каприз погоды <…> Я ношу красный шлафрок с синим плащом сверху, и черный парик на голове. Предоставляю судить Вам, сударыня, что за ироническую фигуру я собой являю” (N 1451, Bl. 54 (Я.А. Брюс, С. Мещерский – П.А.Брюс, Ландсберг 12.09.1758).
39 Там же, Bl. 57-58 (С. Мещерский – отцу В.И. Мещерскому, Пириц 09.09.1758).
40 Möbius S. "Von Jast und Hitze wie vertaumelt". Überlegungen zur Wahrnehmung von Gewalt durch preußische Soldaten im Siebenjährigen Krieg // Forschungen zur Brandenburgischen und Preußischen Geschichte. Neue Folge. 12. 2002. H.1. S.1-34.
41 К основным ценностям, релевантным для пруссаков, Фредерик Гросс (Тюбинген) причисляет в баталии при Лобозице (1756) “честь, религию, отечество и верность” (Groß F. Die Schlacht als Erfahrungs- und Produktionsraum von militärischen Tugenden und Normen am Beispiel der Schlacht bei Lobositz (Неопубл. тезисы выступления были любезно предоставлены мне Ф. Гроссом).
42 Эйдельман Н.Я. Революция сверху в России // Наука и жизнь. 1988. № 7. С.114.
43 Цит. по: Охлябинин С. Повседневная жизнь русской армии во время суворовских войн. М., 2004. С. 49. Кстати сказать, и в моих письмах в качестве показателя жестокости битвы часто фигурирует количество убитых лошадей. У А.И. Бибикова, например – лошадей “убили подо мной 3х зарас” (N 1452, № 7).
44 Болотов А.Т. Жизнь и приключения. Т. I. Стб. 464, и далее стб. 467-468, 474.
45 На фоне Болотова особенно колоритно смотрятся уверения саксонского посланника в том же году, что русские солдаты горят желанием сражаться за оскорбления прусаком Его величества короля Польского и курфюрста Саксонского: “Bei den Truppen ist zum Fechten unendlicher Wuth, und sie sind auf den, nach ihrer Sprache so genannten Prusak, welches der König von Preußen heißt, erschrecklich erbittert, dass derselbe Sr. Majestät dem Könige vom Pohlen und Chur-Fürstlichen Durchlaucht zu Sachsen so vieles Unrecht angethan hätte” (Rapport eines churfürstl. sächsischen Offiziers, Herrn von Trützschlers, an den Premierminister und General, Reichsgrafen von Brühl, aus dem Lager bei Balberyski, 10.07.1757 // Militärwochenblatt, N 38, 22.09.1838).
46 “Это наши — Ах, наши! А там?.. — Это опять он, — сказал офицер… Вчера было наше, а теперь его” (Толстой Л.Н. Война и мир // Собрание сочинений в 22-х тт. Т. 6. М., 1980. С. 201).
47 N 1451, Bl. 18-18 RS (М. Кречков – И.Г. Полянинову, Пириц 14.09.1758).
48 N 1453, Bl. 172 RS (М. Леонтьев – родителям Н.А. и М.Г. Леонтьевым, 08.09.1758).
49 “Напал на меня такой страх, что я, отнюдь не сознавая себя, оставил шпагу и достиг Цорндорфа без всякой амуниции” (Prittwitz. "Ich bin ein Preuße…". S. 95).
50 № 1453, Bl. 109 (И. Стрежнев – жене А.В. Стрежневой, Ландсберг 04.09.1758).
51 № 1453, Bl. 82 (Харитон ? (фамилия отсутствует) – родителям, Пириц 14.09.1758). Момент бесчувствия как реакцию на ужас баталии передает и пастор Теге (перевод “Русского архива” здесь не совсем точен): “Ich stand <…> jetzt mehr gefühllos als fühlend, mehr apathisch als im Stande einen bestimmten Entschluß zu fassen” (“ß стоял <…> скорее без чувств, чем осознавая себя, скорее в апатии, нежели в состоянии принять определенное решение”) (Christian Täge 's <…> Lebensgeschichte. S. 183).
52 Мадригал На смерть г. Полковника Александра Михайловича Приклонского // Полное собрание всех сочинений в стихах и прозе <…> Александра Петровича Сумарокова. Часть IX. М., 1781. С. 151.
53 N 1453, Bl. 153 RS, 155 (И.М. Приклонский – брату П.М. Приклонскому, Ландсберг 08.09.1758).
54 См. об этом: Кошелева. “Люди надобны ныне и впредь”.
55 N 1453, Bl. 135 (И. Леонтьев – жене А.И. Леонтьевой, Ландсберг 06.09.1758).
56 N 1453, Bl. 197 RS-198 (А. Елагин – матери М.К. Елагиной, Пириц 13.09.1758).
57 N 1451, Bl. 54 (Я.А. Брюс, С. Мещерский – П.А. Брюс, Ландсберг 12.09.1758).
58 “Я промок до исподнего. Столичный петиметр, верно, заболел бы на месяц” (Там же).
59 N 1453, Bl. 147 (Н. Николев – брату П.М. Николеву, Пириц 13.09.1758).
60 N 1453, Bl. 106 (И. Стрежнев – жене А.В. Стрежневой, Ландсберг 04.09.1758).
61 N 1453, Bl. 168 RS (А. Живоглотов – матере и жене А.Ф. и Д.Г. Живоглотовым, 12.09.1758).
62 Prittwitz. "Ich bin ein Preuße…". S. 93.
63 N 1453, Bl. 157 RS (Ф. Савостьянов – брату И.Ф. Савостьянову, Торунь 30.06.1758).
64 N 1287, Bl. 118.
65 Анисимов Е.В. “У нас-де ныне баба царствует…”. Женщины у власти в XVIII веке как проблема // Родина.2009. № 2. С. 7-10.
66 N 1451, Bl. 48 (А. Невельской – П.С. Невельскому (?), Пириц 13.09.1758).
67 N 1452, № 15 (А.И. Бибиков – Д.И. Дебоскету, Пириц 12.09.1758).
68 “Воистинну, мы одержали победу, но Бог мой, сколько людей погибло с обеих сторон! Только представьте себе, жизнь моя <…> Попирать тела умирающих; их стенания, проникающие в самую глубину души и даже исторгающие у меня слезы <…> Вот каковы, сердце мое, наслаждения войны, вот для чего мы совершаем тяжелые марши, выносим все тяготы и все лишения. Для чего – чтобы умереть, как собака, или принести смерть другим” (N 1451, Bl. 59 (аноним, Пириц 12.09.1758).
69 Ср., например: “ Il n 'y a donc que la Russie dont le belliqueux empereur ne pouvant s 'accommoder d 'une paix oisive fait ses plus grandes délices de la guerre ” (Lettres historiques <…>. T. 65 (Janvier 1724). Amsterdam. P. 20).
70 “Вы пишите, моя дорогая, чтобы я берег свою жизнь. Будьте уверены, мое сердце, пока я буду любезен вам, я буду беречь ее, насколько я смогу совместно с честию” (N 1451, Bl. 59 (аноним, Пириц 12.09.1758).
71 “Нам следует подчиняться власти, защищать наше отечество от нападений и не думать о том, кто прав, а кто нет. Пусть это решают Бог и король” (Prittwitz. "Ich bin ein Preuße…". S. 102).
72 С.Р. Воронцов – Р.Л. Воронцову, Казань 24.01.1760 (Архив князя Воронцова, М., 1880. Кн. 16, 15); Париж, 11/22.07.1764 (Там же. С. 71, 72).
73 В устоявшемся переводе это звучит как “Я забывал себя там, где надлежало мыслить о пользе общей” (А.В. Суворов – А.И. Бибикову, Кройцбург 25.11.1771 (А.В. Суворов. Письма. М., 1986. C. 25).
74 См. о проблематике поля битвы как источника социального порядка: Gumb Ch., Hedinger D. Aus der Perspektive des Schlachtfeldes: Krieg, soziale Ordnung und Imperium in Japan und Russland // Hg. Baberowski J., Feest D., Gumb Ch. Imperiale Herrschaft in der Provinz: Repräsentationen politischer Macht im späten Zarenreich. Frankfurt-New York, 2008. S. 223-270.
75 N 1287, Bl. 122. Про “несносные жары” этого лета, сопровождаемые такой пылью, “что ни неба, ни земли видеть не льзя было”, единодушно сообщают русские и прусские источники (Журнал о военных действиях русской императорской армии, собран из Санктпетербургских ведомостей. Ч. I: 1757 и 1758 год. СПб, 1761, 239). Füssel. Das Undarstellbare darstellen. S. 321.
76 Записки М.А. Муравьева, публ. Т.Г. Дмитриевой, М.М. Якушкиной, Г.Р. Якушкина // Российский Архив, М., 1994. С. 45.
77 N 1452, № 7 (А.И. Бибиков – жене А.С. Бибиковой, Пириц, 12.09.1758).
78 N 1453, Bl. 141 RS (П.И. Панин – жене А.А. Паниной, 13.09.1758).
79 N1453, Bl. 159 (В. Бороздин – Я.А. Маслову, Пириц 12.09.1758).
80 N 1452, № 21 (П. Щербатов – матери А.В. Щербатовой, Пириц 12.09.1758).
81 N 1453, Bl.156RS (В. Бороздин – Петру Степановичу? (фамилия отсутствует), Пириц 12.09.1758).
82 Энгельгардт Л.Н. Записки // Русские мемуары. Избр. страницы. XVIII век. М., 1988. С. 253.
83 Болотов А.Т. Жизнь и приключения. Т. I. Стб.468.
84 N 1453, Bl. 107 RS (И. Стрежнев – жене А.В. Стрежневой, Ландсберг 04.09.1758).
85 N 1453, Bl. 72 (А. Ильин – брату В.П. Ильину, Пириц 12.09.1758).
86 N 1452, № 13 (Ф. Мухортов – Т.В. Апухтиной, Ландсберг 04.09.1758).
87 Архив князя Воронцова. Т.VII. М., 1875. С. 356-7.
88 “Из своего полка мы потеряли 5 немецких офицеров” (N 1452, №6 (Карл Кирхнер – родителям, Ландсберг 02.09.1758). Коллизии между подданством и этносом касаются и прусской армии. Здесь, замечает очевидец вскоре после битвы “Unser linker Flügel von den Regimentern aus Preußen, die jetzt russische Untertanen sind, wichen zurück und wollten nicht fechten” (“Наше левое крыло, составленное из полков пруссаков, которые теперь являются русскими подданными, отступили назад и не хотели сражаться”) (GStA PK, VI. HA, Nachlass Wentz G.F., N 53 (Aufzeichnungen des Neudammer Pfarrers über die Schlacht bei Zorndorf), Bl. 25).
89 См. Schierle I. "Otecestvo" – Der russische Vaterlandsbegriff im 18. Jahrhundert, in: Bianka Pietrow-Ennker (Hg.), Kultur in der Geschichte Russlands. Räume, Medien, Identitäten, Lebenswelten, Göttingen 2007, S. 143-162.
90 П.И. Панин – Н.И. Панину, Пальциг, 16.07.1759 // Русский Архив, 1888. Кн. 2. Вып. 5 (Письма графа Петра Ивановича Панина к брату его графу Никите Ивановичу). С.70-72.
91 Ср. Дневник Александра Чичерина (1812-1813). М., 1966.
92 Богословский М. Быт и нравы русского дворянства в первой половине XVIII века. М., 1906. С. 10.
93 N 1453, Bl. 160 RS (В. Бороздин – жене Т.М. Бороздиной, Пириц 11.09.1758).
94 N 1452, № 25 (И.?C.Неронов – отцу С.С. Неронову, 12.09.1758, Пириц)
95 Rapport eines churfürstl. sächsischen Offiziers, Herrn von Trützschlers// Militärwochenblatt. N 38. 22.09.1838.
96 Записки пастора Теге. Стб. 1122-1123.
97 N 1452, № 10 (А. фон Неймбч – жене, Ландсберг 08.09.1758); Möbius, "Von Jast und Hitze wie vertaumelt". S.16-7.
98 N 1452, № 13 (Ф. Мухортов – матери У.Г. Мухортовой, Ландсберг 06.09.1758); N 1453, Bl. 153 RS (И.М. Приклонский – брату П.М. Приклонскому, Ландсберг 08.09.1758).
99 Записки М.А. Муравьева. С. 40.
100 N 1452, № 25 (И.?С. Неронов – отцу С.С. Неронову, Пириц 12.09.1758).
101 Нарский И.В. (ред.). Опыт мировых войн в истории России: сборник статей. Челябинск, 2007. С. 492.
102 Записки М.А. Муравьева. С. 40.
103 N 1453, Bl. 168 RS (А. Живоглотов – матере и жене А.Ф. и Д.Г. Живоглотовым, 12.09.1758).
104 N 1453, Bl. 107 (И. Стрежнев – жене А.В. Стрежневой, Ландсберг 04.09.1758).
105 Те же формулы характерны, впрочем, и для пруссаков, и для наших остзейцев (“Ich befehle mich in Obhut des Höchsten”, “Ich habe mir den Willen meines Schützers empfohlen” – “Предаюсь верховному Заступнику”/ “в волю моего Хранителя” (N 1452, № 9 (Э. фон Девиц – жене, Ландсберг 07.09.1758).
106 Там же; N 1453, Bl. 82 (Харитон ? (фамилия отсутствует) – родителям, Пириц 14.09.1758).
107 Записки пастора Теге. Стб. 1129.
108 N 1453, Bl. 149-150 (В.Долгоруков – жене А. Долгоруковой, Пириц 14.09.1758). Настенька- это Анастасия Волынская/Долгорукова, пишет будущий кн. Василий Долгоруков-Крымский. Из-за опалы Долгоруковых при Анне Иоанновне ему пришлось служить рядовым, запрещено было учиться грамоте, при штурме Перекопа он взошел первым на вал и по обещанию Миниха произвести за это в офицеры стал поручиком, на что Анна Иоанновна сказала: “Не отбирать же мне шпагу у сосунка! Но грамоте учиться все равно не позволю”. То, что князь учился грамоте на коленке, по письму как раз видно наглядно.
109 Füssel M. Das Undarstellbare darstellen. S. 319-20.
110 Адамов Б.Н. Семилетняя война в отечественной художественной литературе // Маслов В.Н. (ред.) Международные отношения и системы мирового порядка: от европейских войн второй половины XVIII – начала XIX века к современности. Калининград, 2008.
111 См. об этом: Лавров А.С. Военный плен и рабство на границах Османской империи и Российского государства в 17 - начале 18 века
Источник: Денис Сдвижков. ГИИМ: Доклады по истории 18 века - DHI Moskau: Vorträge zum 18.Текст опубликован на сайте perspectivia.net: Denis Sdvizkov: Pejzaz posle bitvy. Corndorf ili Russkie v 1758 g. / Landschaft nach der Schlacht. Zorndorf oder die Russen im Jahre 1758